И превкусная кашка была. С моржевятиной.

Усевшись, он долго и основательно изучал меню, написанноее на клочке оберточной бумаги, потом подозвав хозяйку, заказывал ей: — Борщ. Пирог с капустой. Свиную отбивную в сухарях и блинчики с вареньем. С клубничным вареньем.
И только, заказав все, оборачивался ко мне: — А вы? Берите, что хотите.
Я неизменно благовоспитанно отвечала: — Спасибо. Я сыта.
И Гумилев, не удивляясь тому, что я «сыта», не споря, соглашался.
— Барышне подадите стакан чаю, раз ее ничто не соблазняет.
Я наблюдала за своим стаканом чая, с каким наслаждением он «ликвидировал» одно блюдо за другим, не переставая говорить о стихах.
Сейчас меня удивляет, что я, голодная, — я тогда всегда была голодна — могла спокойно слушать его, глядя на «свиную отбивную, в сухарях», чувствуя ее запах. Ведь я столько месяцев не ела ни кусочка мяса. А это так вкусно! И как мне хочется обгрызть хоть оставшуюся у него на тарелке косточку.
— Вы напрасно отказались. Превкусная котлета! — говорит Гумилев и, обращаясь к хозяйке: — дайте еще порцию!
У меня замирало сердце. Неужели он заказал эту «порцию» для меня! Но нет! Надежда напрасна. Он аккуратно съедает «еще порцию», не прерывая начатого разговора.
Конечно, если бы я сказала: — Пожалуйста, дайте мне борщ, котлету и пирожное, он бы не выказал неудовольствия. Но раз я благовоспитанно отказалась, он не считает нужным настаивать, — по плюшкински: — «хороший гость всегда пообедавши».
Мне и сейчас непонятно, как можно есть в присутствии голодного человека.
Но раз я не заявляла о своем голоде, Гумилев попросту игнорировал его. Не замечал. В голову не приходило.
Его жена, Аня Энгельгардт, как все продолжали ее звать, однажды пожаловалась мне: — Коля такой странный. Вчера на вечере в Доме Поэтов мы подходили к буфету. Он ест одно пирожное за другим. — «Бери, Аня, что хочешь». Вот если бы он положил мне на тарелку пирожное. А то он ест, а я только смотрю. Он даже не заметил.

* * *

Мандельштам с полной готовностью согласился "похвоститься" за меня. А я пошла с Ирецким.
Он действительно не задержал меня. Я торопливо вошла в полукруглую комнату с окнами в сад, где перед столом с огромным котлом выстроилась длинная очередь. Мандельштама в ней не было. Я облегченно вздохнула. "Значит, уже получил и ждет меня в столовой".

Мандельштам действительно уже сидел в столовой. Но перед ним, вместо моей каши, стояла пустая тарелка.
- Отчего же вы не взяли каши, ведь вы обещали" - начала я еще издали, с упреком.
- Обещал и взял, - ответил он.
- Так где же она? - недоумевала я.
Он сладко, по кошачьи зажмурился и погладил себя по животу.
- Тут. И превкусная кашка была. С моржевятиной.
Но я не верила. Мне казалось, что он шутит. Не может быть!
- Где моя каша? Где?
- Я же вам объясняю, что съел ее. Понимаете, съел. Умял. Слопал.
- Как? Съели мою кашу?!
Должно быть, в моем голосе прозвучало отчаяние. Он покраснел, вскочил со стула и растерянно уставился на меня.
- Вы? Вы, правда, хотели ее съесть? Вы, правда, голодны? Вы не так, только для порядка, чтобы не пропадало, хотели ее взять" - сбивчиво забормотал он, дергая меня за рукав. - Вы голодны? Голодны? Да?..
Я, чувствую, что у меня начинает щекотать в носу, - о, Господи, какой скандал: я - Одоевцева, я - член Цеха и плачу оттого, что съели мою кашу!

- Скажите, вы, правда, голодны? - не унимался Мандельштам. - Но ведь это тогда было бы преступлением! Хуже преступления - предательством. Я оказался бы последним мерзавцем, - все больше волнуясь, кричал он, возмущенно, теребя меня за рукав.
Я уже кое как успела справиться с собой. Нет, я не заплакала.
- Успокойтесь. Я шучу. Я хотела вас попугать. Я только что дома ела щи с мясом и жареную на сале картошку.
И - что бы еще придумать особенно вкусного?
- И селедку! И варенье!
- Правда? Не сочиняете? Я ведь знаю, вы буржуазно живете и не можете быть голодны. А все таки я готов пойти и сознаться, что я утянул вашу кашу. Пусть меня хоть из членов Дома Литераторов исключат. Пусть!

И. В. Одоевцева
На берегах Невы